…и заплакал

Говорят, что основано на реальных событиях. Может и нет.

РАЗ!

Тяжелые капли дождя глухо стучат по зеленому капюшону «эльки».
— Здесь они, здесь лежат, — кургузый испитой мужичонка, надвинув кепку по самые брови, суетливо мельтешит вокруг. Того и гляди — навернётся от усердия.
«Да, похоже — здесь».
Прямоугольная впадина — метра три шириной, метров пять в длину — еле заметна. Заплыла землей. И холодные капли с козырька камуфляжной кепки. Медленно сползают по щекам.
Это дождь. Просто дождь.
— Мне бабка рассказывала, что тута они все лежат.
— Сейчас проверим, — сухо отвечает Вадим Шухмин, командир поискового отряда.

Потом скидывает рюкзак на склизкую землю. Мужичонка в нетерпении аж шею вытягивает, чтобы разглядеть содержимое.
«Дзин-н-нь» — металлом о стекло.
Вадим достаёт туго стянутую изолентой связку алюминиевых трубок. Потом садится прямо в грязь, аккуратно подоткнув полы плаща, и, молча, свинчивает, одну за другой, трубки друг с другом. Система такая у щупа-глубинника.
Время от времени шмыгает носом. Шмыгают носом и другие. Тоже в тяжелых плащах «Л-1». И мужичонка швыркает. Ему холоднее всех. Ватная телогрейка уже насквозь промокла…
И бесконечные капли тяжелого дождя…
— Сейчас проверим…- Шухмин встает, опершись рукой на землю.
«Устал что-то быстро. Здоровье не то…»
Здоровый, двухметровый прут, с Т-образным навершием, легко входит в землю.
«Промоклая земелька» — мелькает мысль и тут же исчезает. Щуп легко проходит мягкую почву и утыкается в твердое. Материк? Не похоже, слишком рано. Глина, пожалуй. Глина, это хорошо. И плохо… Хорошо: там сохран нормальный должен быть. И плохо… по той же причине. Если, конечно, там есть что-то.
«Или кто-то…»
Вадим с усилием вкручивает глубинный щуп в глину, надеясь, что все усилия не напрасны. И мечтает о том, что местный всё-таки соврал.
Внезапно, глубинник буквально проваливается под руками и тут же упирается во что-то твердое и такое… Не глиняное такое.
— Есть, — негромко говорит командир.
Потом медленно вытаскивает щуп и подносит к своему лицу его круглый наконечник. Втягивает ноздрями запах… Сладкий запах человеческого перегноя, ни с чем не перепутаешь.
«Да… да!»
— Есть. Копаем, — сухо приказывает он. — Начинаем с центра, кидаем дальше. Девчонки — сидите на отвале и ОЧЕНЬ внимательно перебираете землю.
— Точно есть? — не верит кто-то из бойцов поискового отряда. Новобранцы-добровольцы…
— Точно, точно. Светка, нашатырь приготовь!
— Зачем? — не понимает маленькая и пухленькая блондиночка. Мокрая как… Как все мокрая, в такой-то ливень.
— Скоро узнаете. Работать исключительно в перчатках.
«Намордники бы еще…» — с сожалением вспоминает Вадим о респираторах и тут же забывает. «Лепестков» с собой взять — невелика ноша, но такие захоронки не каждый день всплывают.
— Да ты гонишь, командир! — саркастично ухмыляется один из новичков. — Какие еще перчатки? Тут сгнило все за семьдесят лет!
Вадим равнодушно кивает, стряхнув капли дождя с капюшона.
Мужичок нетерпеливо подпрыгивает. Низкие тучи неслись с Балтики в Сибирь.
— Держи, — протягивает ему Шухмин бутылку. — Помяни.
— Само собой! — мужик так искренне прижимает водку к груди, что сомнений не остаётся — всех помянет. И тут же мчится в серую хмарь, смутно скрывающую покосившиеся, тёмные избы глухой деревеньки с вечным названием Никольское.
Деревеньки, бывшей до войны селом.
Потом командир берется за лопату и, как все, начинает пластать мягкую русскую землю.
Бойцы сначала ржут, подбадривая друг друга, потом смеются, потом просто шутят — так, без особого повода. А потом и улыбаться перестают. Слышен только шелест лезвий сапёрных лопат, да глухие шлепки земли, падающей на землю.
Почти метр пройден вглубь — ничего. Пусто.
Через час — разводят костерок, рядом с заброшенной свинофермой. Греются, шумно съедают по куску хлеба с салом, выпивают водки, запивают водой. Водка из фляги, вода из неба.
Долго не рассиживаются — яма быстро наполняется водой. Майские ливни — они такие. Злые, серые и бесконечные.
— Да нету тут никого, — ворчат мужики, ковыряя лопатами глину. — Вадим, ну нахера эти байки? Послезавтра захоронение, мы отпахали Вахту. Все по-честному, Вадим! Сорок два бойца, один медальон. На кой хер мы тут роемся?
Ругаются, также зло и уныло, как дождь, который уже не принимает земля.
Вадим не отвечает. Он просто ожесточенно кидает глину. Лопата за лопатой. Замерзшие девчонки сидят у низко дымящего костерка. Сизый дымок стелется над ржавой землей. И тяжелые капли дождя…
Потом все замолкают. Яма стала большой и глубокой. Пора разгибать болотники.
— Все… Это… Последний раз я еду, — матерится кто-то вслух и остальные молча соглашаются.
Вадим кивает и с ожесточением снова втыкает штык лопаты в коричневое месиво. С жирным хлюпом оно отзывается…
— Кость! — кричит кто-то из бойцов отряда.
Точно. Кость. Тоненькая такая. Лучевая, что ли?
«Вот и пошли, родимые… — рвёт по сердцу, и откуда-то берутся силы. — Не обманул, плюгавый…»
Вадим разгибается, держась за поясницу.
— Девки! Работаем! — кричит он в сторону костерка.
И откуда-то брызги в лицо из-под яростно вонзающегося в землю штыка лопаты.
Командир снова поворачивается испачканной мордой к земле.
Девчонки моментально забывают про тепло, расстилают черный полиэтилен, и споро принимают кости из рук бойцов. Они тщательно проверяют каждый комочек земли — нет ли весточки из осени сорок первого? Медальончика там, или ложки с криво выцарапанной надписью…
После очередного хлюпа жижа вдруг начинает убывать, с тихим бурлением уходя внутрь захоронки.
И понеслись души в рай…
Из коричневой, земля стала черной в один миг.
И тяжелые капли дождя по вечно согнутой спине. «Элька», «элька»… Хочешь похудеть? Не спрашивай как. Просто надень этот плащ и копай в полный рост. И доставай из земли кости. Кости? Нет. Не кости. Людей. Их тут когда-то убили. Вот прямо здесь убили. Потом и закопали. Кто? А так… Нелюди.
Чавкает земля. Дождь стал сильнее. Черная жижа затягивает вглубь. Но под ногами кости еще одного ряда убитых. И еще. И ты стоишь на них. Стоишь, опершись на лопату. Стекает влага по лицу. Пот? Дождь? Слезы? Все вместе. Кто-то вставляет командиру папиросу в губы. И он стоит и курит, втягивая уголек тепла в промозглую грудь. Руки сжимают черенок лопаты. Вадим стоит на костях и курит. Потом сплевывает. Кое-как вылезает из черной ямы, отходит в сторону, одной рукой расстегивая ширинку… Моет руки — больше нечем. Разве что дождем? А руки уже синие под черными резиновыми перчатками.
И смрад такой, что воздух ножом резать можно.
— Светка! Нашатырь!
Кости такие маленькие. Почему они такие маленькие? Словно как…
А потом мир сворачивается в одну точку.
Лопата поддевает кусок глины. Вадим замахивается, чтобы разрубить его… И кто-то невидимый, как бы не сердце, останавливает его. Он берет в руки этот кусок и счищает с него глину…
Из нее смотрит лицо.
Глаз уже нет, нет носа. Кожа есть. Щеки есть. Это родинка или кусочек грязи? И косички. Свалявшиеся, грязные колтуны — косички крендельком вокруг лица. И череп — такой маленький. Ноги твои стоят на ее грудной клетке. Чьей-то дочке навечно лет десять. Голову ее Вадим держит в руках, на груди ее стоит. Ее убили шестьдесят лет назад. Входное отверстие над левой глазницей. Сквозь это отверстие виден ее мозг. Нет, он не белый. В этом термосе из глины он ссохся до состояния картошки. Маленький такой, с кулачок детский.
Передает череп на край раскопа. Девчонки все понимают, откладывают в сторону. Глаза их врата ада — безумные, отрешенные, опустошенные. Больные. Одна косичка вдруг отпадает от черепа. Командир закрывает глаза и не видит, как ее судорожно поднимают и бережно укладывают на черный полиэтилен. Рядом с другой косичкой.
По локоть сует руки в вонючую жижу под ногами. Достает еще косточки…
Такие… Такие они… Ну… Они… Веревка, связавшая их — толще. Ручки детские. В ручках пупсик из целлулоида. Тоже маленький.
А под девочкой еще кости, а потом еще и еще… И не только детские.
Еще косичка. Гребешок. Зеркальце.
«Она была последняя, кто смотрелся в него. Ты — первый, после нее. И оттуда на тебя смотрит Вечность».
Внезапно стемнело. Словно занавес задернул кто-то.
Кости закончились. По одному стали выбираться из ямы. Глубокой ямы, по пояс жижей черной налитой. Смесью земли, плоти и влаги небесной. И сырые кости земли русской легли в черные мешки, дабы завтра упрятаться в деревянные домики.
Медальонов не было…

ДВА!!

Я тада девчоночкой была. Совсем махонькой. Ну, чо? Тебе по пояс будет. Само щетай. Ажно я ж с тридцать шестого году-то. А помню, хушь и склерозница. Вчерась чо бывало — не помню, а тогдась — помню. Зря Митяйке водки-то дал, сердешнай, опять чо спалит по пьяне-та.
В июле чо было, чо ли? А не. В августе, в самоём конце сорок первого лета. Пришли оне табором, чаловек двадцать. По-русски больно с трудом бельмекали, но кое-какали понятно. Ну, куды их? Председатель их в клуб определил на переночёв. А нам, детькам-то, жутко интересно! Ну, мы туды и давай зырить. А они все: «мамеле» да «геволт». Каки? Ну таки… Чарнявые да в лапсердаках. А мы ихних дитьков ублазнили на качельках скакать. Рос у нас такой дуб посередь села. Рядом с церквой бывшею. Батьки наши на его веревку повесили и так петлею захомутали — мы и скакали. Картосин мы маненько им дали, морквы, опять же. А Сарка мне куколкой своей дала поиграть. Такая пупса смешная была, ой…
Че не ушли? Поди, думали, чо уйдут назавтрева. Так они и сами хотели дальше-то идтить. Председатель наш им говорил, чтоб остались — что тута войне-то делать? На отшибе живем. Но явреи, они упертые оказались, пойдем и все тут утром-то.
А утром Красная Армия пришла. Ну как армия? Человек их пять было. С заката шли. Оборванные, худющие, но с ружжами. И вона тамака — за околицей, вишь? — давай бой принимать. И побил их герман. И больно быстро побил-то. Да я не реву, глазы от старости слязяться. И вот как черт чихнул — тут же в селе нарисовались. На своих мацацикалах. У меня внук на таком ездиет. А чо дальше? А мужиков наших, кто в армию не успел уйти, запахали у свинарника колхозного яму копать. А явреев послали солдатиков наших носить к той яме. А они «азохнвей» всё, но пошли. Всех погнали. И Мусю послали, ему годов пять было, и Сарочку, одногодку мою. А сама я не видала потом чего было. Не вернулись они. Вот батя мой пришел потом — седой стал в один миг. Закапывали наши мужики их там, у свинарника. Всех. Хучь и колченогий был, а в партизаны зимой ушел, да и не пришел.
Да каки документы? Пришли немцы, стрельнули и дальше пошли. А потом… Война потом была, в сорок четвертом особенно, а потом помирать стали все. Никто ведь не вернулся из мужиков-то. Война кончилась, и село наше кончилось. Колхоз вота до Ельшина еще кой-как теплился, а сейчас… Я уж думала, забыли все… И я забыла…
Сарочкина куколка это. Ой, Господи ты Боже, похорони ты меня с нимя со всеми, сынок! Разбередил, мочи нет…

ТРИ!!!

Как странно возвращаться из военного леса в цивилизацию. Вот несколько часов назад Вадим вышел из старого, заброшенного дома, который поисковики «оккупировали» под временную базу. Все лучше, чем в палатках кантоваться. Дикие дожди в эту весну. Бесконечные. Такого еще не бывало на памяти командира. И вот так резко — раз! И ты в городе. Жизнь мирная, и где-то за спиной осталось предполье Лужского рубежа.
А здесь даже трамваи ходят и девчонки сверкают упругими ножками под серебристым ливнем. Трамваи… Трамвай! Один маршрут и пять остановок в один конец! А девок много…
Интересно, а почему в лесу дождь тяжелый, а тут такой воздушный? Словно взбивает суфле из весенних чувств. Кхм… Мда… И грязь под ногтями… И руки черные… Только не грязь это…
— Райвоенкомат, следующая райадминистрация! — всхрипел вдруг динамик трамвая.
Вадим вышел из железного чудища, громыхнувшего на прощание челюстями дверей.
В военкомате командира поискового отряда «Возвращение» встретил немолодой дежурный прапорщик.
— Вы к кому?
— Командир поискового отряда Шухмин, — сухо ответил Вадим. — Я по захоронению на девятое. Мне товарища подполковника надо.
Прапор пожал плечами и, зайдя в стеклянную будку, поднял трубку красного внутреннего — без наборного диска — телефона:
— Товарищ подполковник, тут к вам поисковики насчет завтрашнего. Да. Хорошо. Есть! — Потом положил трубку и кивнул Вадиму:
— Паспорт дайте, пропуск выпишем. Синицын! Уснул, что ли? — прапор пнул по стулу, на котором дремал взъерошенный солдатик. С тонкой шейкой, торчащей из широкого воротника форменного камуфляжа.
Синицын немедленно встрепенулся и начал рьяно черкать по квадратику бумаги.
Военком встретил Вадима в дверях своего кабинета радушно:
— Здравствуй, здравствуй! Ну что, как успехи? Что там насчет минок-снарядиков? Водочки? Пойдем, пойдем.
Они вошли. Дверь медленно закрылась.
— Нормально. Взрывоопасное сложили кучей в указанном месте. Около полутора тонн вышло. Там сами разберетесь. А от водочки не откажусь, спасибо. С гробами как?
Военком — сухощавый, улыбчивый и чуть хромоногий подполковник — бухнулся в кресло:
— Ты садись, садись, что стоишь?
— Спасибо, — Шухмин сел на скрипящий стул. — Мы тут еще вчера подняли внезапно. Проверили по наводке местных захоронку.
— И?
— Двадцать пять человек.
— Молодцы! Вздрогнем?
— Так точно.
Вздрогнули. Донышки рюмок глухо стукнули о полированный стол. Со стены строго смотрел Президент Российской Федерации.
— Двадцать из них гражданские. Пятеро — бойцы РККА.
— Гражданские? — не понял подполковник.
— Да. Скорее всего, беженцы с западных областей. Евреи.
— Это как? — еще больше не понял подполковник.
— Шли евреи. Откуда-то из под Бреста или Гродно. С запада, в общем. Немцы их тут нагнали. Ну и… И отделение еще наше выходило из окружения, приняло бой там же. Все погибли смертью храбрых. И всех их в одной яме.
— Хм… Уверен, что это наши?
— Конечно. Обмундирование, подошвы, пуговицы с белья. Медальонов не было, правда.
— Я про других…
— Так там дети! — удивился Шухмин.
— Вадим… Знаешь? Знаешь, что у нас тут было десять лет назад? — вздохнул подполковник, достал сигарету из ярко-красной пачки и подошел к давно немытому окну, отодвинул красную бархатную штору. — Тут семьями люди пропадали. Приезжали из столиц на грязевые курорты и пропадали насквозь.
Крутанул колёсико щёгольской серебряной «Зиппо». Выдохнул синей струей в открытую форточку:
— Вадим, ты уверен?
— Местные говорят. Больше ничего не знаю.
— Ты отсортировал?
— Как? Вы могильники видали, товарищ подполковник? Там же все перемешано.
— Упаси Боже, и знать не хочу, — военком ткнул сигаретой в пепельницу. — Гробы я дам. На всех. Сегодня раскидай кости по гробам. Этих беженцев — отдельно. Сколько их? Двадцать? Дам десять. Ничего, полежат по два на гроб. Наши и по пять лежат, не жалуются. Как будешь сортировать — не мои проблемы. Понял?
— Так точно, но…
— Никаких «но». У меня военкомат, а не богадельня. Для бойцов мы все и по закону, и по совести сделаем. А этих… Ну…
Военком тяжело зашагал по кабинету, шевеля рукой в прическе:
— Сходи-ка в синагогу. Они ж евреи?
— И?
— Чего и? Завтра эту… Панихиду, или как её там, отец Серафим служить будет. А твои евреи — они ж не христиане. Так?
— Ну?
— Ну, их отдельно надо хоронить, понял, нет? Все, вали. А гробы я дам. Иди ты в синагогу.
Вадим и ушел.
После того, как за Шухминым закрылась дверь, военком долго думал и курил, потом снова хлопнул водки, а потом вдруг позвонил, куда ему надо было:
— Здорово, Василич! Да, там полторы тонны. Ну, давай хоть десятого! Сам знаешь, какой у меня загон сейчас. Девятое мая, все дела. Не, с деньгами нормально. Десятого и поделим. Не, Шухмин никогда не обманывает. Ты свою группу разминирования готовь, брат ты мой эмчеэсный….
И опять закурил, откинувшись на кресле и глядя в потолок. Как же душит этот галстук…

ЧЕТЫРЕ!!!!

Местный раввин, встретивший Шухмина на крыльце синагоги, оказался совсем не таким, как в фильмах показывают. Нормальный такой мужик, без всяких акцентов типа «а шо ви имеете мене сказать за Беню?». Никаких пейсов, никаких… Ну… Шляпы такие — как называются? Лапсердаки? Не, баба Зоя была не права. Да хрен с ними, со шляпами. Мужик нормально выглядел. Приличный, в костюме, холеный. Правда, взгляд такой… Равнодушный.
— И что?
— Понимаете, мы поисковики, — вздохнул Вадим.
— Это я уже понял, — важно кивнул Михаэль Соломонович. — Причем тут я?
— Ну, я же говорю, там ваши соплеменники…
— Вы точно уверены?
Вадим поморщился:
— Нет. Но…
— Тогда приходите ко мне, когда будете уверены.
— В чем?
Тут вздохнул раввин:
— Послушайте… Делайте с этими жмуриками все, что хотите. Зачем вы вообще эти кладбища копаете?
— Это не кладбища. Это… Это просто свиноферма.
Раввина аж передернуло.
— Это именно в данном и конкретном случае. Свиноферма. Яма рядом с ней. Там двадцать евреев и пять красноармейцев. Все вместе. В одной яме.
— А свиноферма где?
— Чуть выше по склону. Какая разница?
— Для вас никакой… Молодой человек, не надо мне морочить голову. Вы нашли какие-то свинячьи кости и пытаетесь мне их втюхать за гроши. Оно мне зачем?
Вадим чуть не сплюнул на пол. Но не сплюнул. Священное же место:
— Да мне вообще насрать.
— Да как вы…
— Мне — насрать. Ваши предки, не мои. Но я вам один вопрос задам…
— Молодой человек! — почти вскипел Михаэль Соломонович.
— Вот я бойцов уже лет как пятнадцать хороню. По двум обрядам всегда хороним. По-светскому и по-православному. Всегда у нас митинг проходит, салют. И всегда батюшки православные приезжают. В любом состоянии…
— Пьяные, что ли? — гадливо и понимающе ухмыльнулся раввин.
Вадима тряхнуло, впервые за много лет ему захотелось ударить человека. Сильно…
— Больные. А иногда и мусульмане для своих приезжают. Бывает такое иногда. Им далече добираться, но приезжают. Аж с Казахстана. А ваших — никогда не было. Как так?
Михаэль Соломонович вдруг перестал дежурно улыбаться и поднял кривоватый палец вверх:
— Только Он знает зачем.
А потом развернулся и скрылся за тяжёлой металлической дверью.
Громко лязгнул замок, вслед за ним тяжело прошелестел засов, прозвенела накидываемая цепочка…
Сверху капало небом.
Шурыгин смачно плюнул в рыбий глаз телекамеры на двери и пошел в другую сторону, бормоча про себя:
— Неужели вместе с хреном им и память обрезают?..

ПЯТЬ!!!!!

Отца Серафима командир поискового отряда «Возвращение» встретил тоже на улице. Тот спешил по каким-то своим, приходским, делам, потому говорить пришлось на ходу. Хорошо, что шли в сторону автостанции. Через час должен был пойти последний автобус до поворота на бывшее село Никольское. А там пешкарусом километров этак…
— Отец Серафим!
Немолодой и очкастый священник осторожно прыгал через глубокие лужи, потому на зов не сразу повернулся:
— А… Вадим! Что ж не заехали в гости? — заблестела улыбкой седина.
— Некогда. Вахта. Сами понимаете, — пожал руку Шухмин. Целовать он ее не стал. Что он, боговер, что ли какой? — Совет требуется, отец Серафим.
— За сим не постоим. Только давай на ходу, у меня тут отпевание на соседней улице. Совсем крестить перестал, эх…
Один в подряснике, другой в камуфляже грязном — они скакали как цапли по болоту, лавируя между островками бывшего асфальта.
— И в чем проблемы? — не понял священник.
— Ну… Что мне делать-то с ними?
— Мне б твои проблемы, — хмыкнул отец Серафим. — Я вот четвертого в первый класс никак не отправлю.
— Я серьезно!
— А я тоже. Нету нынче первого класса. Один мой Николенька. А евреев хорони со всеми вместе.
— Но…
— Но что?
— Они ж евреи!
— Ну и что?
— Ну… Они ж… Им же надо отдельную могилу, там молитвы свои.
— Кому надо? — вдруг остановился отец Серафим.
— Да я-то откуда знаю!!! — вскипел вдруг Шухмин. — У меня там двадцать евреев лежат в мешках. Дети, женщины! Куда мне их девать? И они, бляха муха, с красноармейцами перемешаны в хлам — мама, не горюй!
— Не ори, сыне. Там разберутся, — строго сказал отец Серафим. — Бог не лох, чужого не возьмет. А я по всем служу, если просят. Ты за них просишь — я и отслужу. Нет тут никакого греха. Я сказал.
Подмигнул и ушел по своим делам.
А Вадим в смятении побрел к автостанции.

ШЕСТЬ!!!!!!

Все проходит как всегда. С жутковатой обыденностью. То есть — нормально.
Рано утром крытый «Урал» привозит гробы. Кости раскладывают быстро — всем отрядом. Впихивают до отказа. До с трудом закрывающейся крышки. Много костей и мало гробов. Как всегда.
Хорошо, что некоторые кости — махонькие, детские… Хорошо… Взвыть бы… В одну домовину кладут куколку целлулоидную. Грузят гробы в кузов. На них сверху бросают грязные свои рюкзаки, и на эти рюкзаки сами усаживаются. Всегда так делается…
Да и… едут, в общем. Только баба Дуся, вставшая по деревенской привычке не свет не заря, долго смотрит вслед разбрызгивающему грязь просёлка «Уралу».
Так и добираются до райцентра. Девки в кабине, мужики на костях, Шухмин, с вечной папиросой в зубах, у заднего борта. Тоже — как всегда.
Потом — митинг, салют, панихида, журналисты с какого-то из центральных телеканалов суетятся вокруг своей аппаратуры. Пахнет сосной и ладаном, натужно ревёт маленький экскаватор, и булькает водка наливаемая в синие пластиковые стаканчики. Привычно — как всегда.
Потом Шухмин выходит на трибуну…
— Сегодня мы хороним наших дедушек и… и наших бабушек. Так получилось, что этой весной мы никого, пока, не опознали. Есть один медальон, который мы откроем уже… ну… позже, потому как условия… Извините, я говорить очень не умею.
Люди у трибуны молчат.
Небо продолжает падать.
Серые капли текут по красной материи гробов.
Обыденно, как каждый год… как последние пятнадцать лет на этом месте…
— Сегодня, вместе с бойцами Красной Армии мы хороним и беженцев.
Военком и вида не подаёт, только вздыхает. А больше никто ничего и не поймёт.
— Они… они погибли на нашей земле. И…
Слова вдруг кончаются. Остаётся спазм в горле и желание махнуть залпом стакан дешёвой, мерзкой водки.
Шурыгин машет рукой и сходит с трибуны. Хорошо, что идет дождь. Однако потом приходится давать интервью. Не скрыться от назойливых телевизионщиков. Ну и пусть…
— Да, это были еврейские беженцы из западных областей Белоруссии. Двадцать пять человек, да. В том числе, дети и женщины. Сколько детей? Шестеро, судя по останкам. Да, мы их эксгумировали. Да, похоронили вместе с бойцами РККА, ведь они тоже защищали нашу Родину и нас своими телами.
В воздухе, вместе с вылетающим изо рта паром остаются слова.
И косички.
И пупсик.
И трехкратный залп.
И вечная память.
И бегущая строка на экране телевизора.

СЕМЬ!!!!!!!

Вадим Шухмин шел домой.
А куда еще идти обычному менеджеру по каким-то продажам после рабочего дня?
Не, ну можно в кабак зарулить. Но это только после зарплаты. А ее еще долго не будет, пришлось месяц назад у директора аванец вперед выпрашивать. Под Вахту, да.
Поэтому — домой, домой!
У каждого своя работа — кто-то делает, кто-то пишет, кто-то регламентирует, кто-то продает. И у всех разная, но одинаковая. Разная по форме, но одинаковая по сущности. Разная по форме… Но у каждого — для цели. Цели, они тоже разные. Кому Родину защищать, кому могилы копать. Работа это — добыча Средства для достижения Цели.
И старый ты, или не старый… Это твою Цель не волнует.
— Э! -Вадима неожиданно окликнули.
Он машинально оглянулся. И успел только услышать удовлетворенное:
— Этот, я по телику видел!
Первый, самый подлый, удар обрушился на голову сбоку, из-за спины. Вадим нелепо взмахнул руками и упал на тротуар,, навстречу падающему небу. Сквозь натужное кхэканье нападавших и треск ломающихся ребер он слышал… слышал, как через кровавый туман:
— Че, бля, жидокоп, нашли мы тебя!
Тело пыталось подниматься и, даже уворачиваться от сыплющихся со всех сторон ударов, но не успевало. Глотка рычала, и нос плевался кровью. Он вцеплялся зубами в мелькающие ноги, но зубы крошились от новых ударов.
— Суканахчебля, типа крутой? Ща мы тебя убьём, жидолиз!
Внезапно возникла пауза. Вадим поднял голову и хотел сказать… но сквозь выбитые зубы и разорванный рот вырывался только надсадный хрип.
— Че бля ты сказал? — и летящий в лоб ботинок…
И последняя мысль, скользнула талой водой по уставшему сердцу:
«Памятник бы им поставить. Всем двухсотым…»
И по светлому памятнику мрачнеющим дегтем — «зига». Прямо в жадный маленький глазок камеры мобильного телефона:
— Слава России, ёпта!

ВОСЕМЬ……..

Ну, хоть не убили, спасибо, док! Тяжко было, но в рубашке же! Едва не списали под землю. Движок чуть не сдох. Но, на пол-шишечки не считается. Ребята вытолкнули из-под земли. Штыками выталкивали. Вытолкнули. И девочка с пупсом… Смотрит, такая… Рядом она стояла, за руку держала, пока меня под ребра штыками. Знать, судьба моя такая. И что награды? Косичка моя награда. И зеркальце. На износе, на износе… Я устал… Но хрен там, а не списание!
Есть чо выпить? Закурить дайте.
Скомандуйте мне «Смирно!», а?
Кто-нибудь, скомандуйте!
Я вернусь. У меня ж еще столько «двухсотых» не встречено…
…и заплакал…

Авторы: Ивакин Алексей, Туробов Андрей